Я стану Алиеной - Страница 41

— Ты не…

— А то я не вижу! Нет, ты мне ответь, что непристойного в моем предложении? Или ничего — а ты просто стесняешься? Одежда грязная? Моя еще грязнее — у тебя как-никак есть сменная, а у меня нет.

— Я… — Ему и в самом деле было стыдно, страшно стыдно, и он не понимал, почему, обстоятельства ведь были совсем другими, чем тогда, в долине. — Ты не должна… ты не обязана… прислуживать мне.

— Ах, вот как ты это понимаешь! Тогда почему же тебя не смущает, что я всю дорогу на нас двоих готовила? Это ведь тоже служба. Конечно, чтобы тебя утешить, я могла бы сказать, что я люблю стирать, просто обожаю, но нет, я вовсе этого не люблю, как не люблю готовить или чинить одежду — кстати, твою не только постирать, но и зачинить бы не мешало, — мыть посуду и полы и так далее, но я умею это делать. А ты нет. Хотя, извини, умеешь, но хуже, чем я. Поэтому работу, которую за меня никто не сделает, я буду делать сама, и без всякого принуждения. А ты выбирай — забыть о моих низменных , служанкиных речах или все же отдать мне свою одежду, а может, и не только свою, но и пациента — ты ведь на себя обязанности взвалил погаже моих… Можешь это сделать, когда я уйду отсюда. Воду для мытья я тебе оставлю. Все! Разговор окончен. Поел? А теперь двигай. А я займусь богоугодным делом!

Они никогда больше не возвращались к этому разговору, только однажды, во время их обычных бесед на кухне, он позволил себе остроту не лучшего качества:

— И при таком-то красноречии, как ты не смогла уболтать Святой Трибунал?

Против обыкновения, шутку она не поддержала, ответила серьезно:

— Я бы их уболтала, если бы они слушали, что я говорю. Но ведь что бы я ни сказала и ни сделала, я была заранее виновна, Оливер…

А одежду — свою и старика — он ей тогда принес. И вправду выбрал время, когда ее поблизости не было. С удовольствием вымылся и побрился. И решил, что неназванный Селией мудрец был, безусловно, прав.

Селия с яростью перестирала все, что могла, и вывесила для просушки на окнах — дни установились сухие и ясные, из-за чего со стороны было похоже, что замок капитулирует. Впрочем, завоевательница уже вошла внутрь, не встретив сопротивления, и установила свои порядки. Помимо приготовления еды и стирки, она наводила чистоту где возможно, все сгнившее и рассыпавшееся в прах с триумфом сжигала во дворе, в том числе и превратившуюся в труху солому, которой здесь раньше кое-где для тепла были присыпаны полы. Взамен она притаскивала охапки веток из леса или пучки высохшей нескошенной травы. Когда больной, казалось, чувствовал себя лучше, Оливер присоединялся к Селии. Вместе они обследовали замок. Спустились в погреб, где нашли несколько еще не испорченных крысами мешков с ячменем и пшеницей, и это, конечно, оказалось подспорьем в хозяйстве. Но большей частью осматривали сам замок, когда-то, видимо, далеко не бедный, и внутреннее его убранство, как и застройка, вероятно, было приятно глазу. Но это было когда-то. Теперь все было изъедено жучком, пылью, выцвело или осыпалось. Оливер по привычке искал книги, но их не было, даже Часослова, имевшегося в каждом дворянском доме. Может быть, раньше он и был, но тлен погубил его. Они проходили по темным комнатам, поднимались по спиральным лестницам. Однажды наткнулись на забитую дверь. Но отсыревшие доски легко отдирались. Странно, но забитой оказалась дверь в часовню. Здесь Оливер тоже не нашел для себя ничего любопытного. Часовня как часовня, только запертая, и распятие там отсутствовало, что, конечно, уже само по себе есть грех, но, если некому служить… Они оставили дверь открытой. Со стен на них смотрели выщербленные гербы, лысеющие восточные ковры (возможно, предки хозяина участвовали в крестовых походах, но, скорее всего, ковры были куплены на ярмарках в Тримейне), ветхие гобелены, на которых единороги (единорылы) склонялись перед изогнувшими стан белокурыми красотками, рыцари осаждали нечто, навеки скрытое огромной прорехой, путники ехали к некой выцветшей цели. Из одного такого Селия, как и грозилась, соорудила себе нечто вроде платья и носила его, чтобы дать отдых свой заслуженной одежде. Это было странно — видеть ее в платье. Хотя ничего удивительного тут нет и быть не может, говорил себе Оливер, до нынешнего лета она всегда носила платье, и метла и сковородка были ей привычнее, чем меч и арбалет. Она и волосы, должно быть, в косы заплетала…

Но ведь полюбил-то он ее совсем иной. Коротко остриженной, в мужской одежде, с оружием в руках.

Что же, убийца милее ему, чем хозяйка дома?

Глупости! Его любовь сильнее внешних перемен, он будет любить ее всегда, в каком бы облике она ни предстала перед ним, — возвышенном или пошлом, опасном или полным слабости…

…Даже тогда, когда она изменится настолько, что перестанет быть собой и от нее останется лишь оболочка?

Он не хотел думать об этом. Тем более, что этого, возможно, не будет никогда. Да и об отъезде речи пока что не было.

Кроме того, Селия не насовсем забросила прежнюю одежду и оружие. Нужно было есть, и, желая разнообразить рыбу и кашу, она уходила в лес, чтобы подстрелить зайца или глухаря, что ей нередко удавалось. А Оливер оставался со стариком, который оказался Хьюгом Кархиддином. Но Оливеру почему-то не хотелось называть его так.

Они сидели, как всегда, на кухне. Селия потрошила невинноубиенного зайца и рассказывала, вдохновленная этим занятием, очередную байку, заимствованную на сей раз не из книг.

— Ходил к нам в «Морское чудо» один мясник. То есть по виду это был не мясник, а какой-нибудь трубадур или ангел с витража — белокурый, кудрявый, глаза голубые, ресницы длинные и так далее. Красавчик, одним словом. Но он таки был мясником и обожал свое занятие, только о нем и говорил. Девицы, надо сказать, при нем млели, и одна служаночка помоложе всячески с ним заигрывала. И как-то при этом дерни черт ее спросить, как бы он ее оценил — с точки зрения мясника. Ожидая, наверное, услышать что-нибудь вроде «лакомый кусочек» или что-то подобное, что в таких случаях полагается говорить. А красавец поднимает свои голубые глаза, осененные длинными ресницами, смотрит на нее проникновенным взором и начинает: «Весу в тебе, на глаз, столько и столько фунтов. Волосы, кожу долой — останется столько-то. Да кости, хрящи и сухожилия, которые, конечно, могут пойти в дело, но добросовестный мастер их не оставит, потому убираем еще столько-то…» Короче, всего, что он говорил, я повторить не в состоянии, заняло это не меньше получаса, а может, и поболее, но это, скажу тебе, была поэма! И по ее окончании девица, совершенно ошеломленная, уползла на кухню, где потом шарахалась от одного вида сырого мяса, и если раньше красавец имел шансы подержаться за ее сочные части, то после ему такого случая не представилось.